Отправлено 25 Ноябрь 2011 - 10:06
Очень забавно ознакомиться с впечатлениями от гастролёй в раёне далёкой Ниагары и мне, отдавшему подобной работе много лет, вспомнились советские дороги в Казахстане, на Камчатке, в Подмосковье, как они угнетали тело и выматывали душу. Но мы снова и снова бросались в омут странствий, чтобы посмотреть на незнакомые места, познакомиться с новым слушателем и, наконец, просто заработать на хлеб насущный. Главным в этой работе, конечно, творческий процесс, который не прерывался из за трудностей быта, переездов, перелётов и общение между самими артистами и нашими попутчиками, которые относились к нам с интересом и пониманием, часто вводили нас в круг своих проблем, рассказывая о своей жизни, рассуждая о жизни вообще, тем самым расширяя горизонты наших представлений, сформировавшихся в столицах, оторванных от периферии пропастью расстояний, разницей в условиях быта, и возможностями пользования благами цивилизации.
Вот такие воспоминания проснулись после прочтения исповеди гастролёра.
А где же суть артистической профессии? Ведь то, что описывает он, характерно для странствующего человека любого вида деятельности, будь то командированный инженер, управленец, политик, агент торговой фирмы или похоронного бюро. Какой отпечаток накладывают гастроли на внутренний мир артиста? Разве только трудности пути, режим, меню и другие неудобства являются показательными для этой профессии?
Предлагаю эпизод из жизни актёрской братии в городке из глубинки (эквивалент заокеанского раёна) Хабаровского края.
Оборванные струны
Светлой памяти Бориса Штоколова
"Цветы не пахнут, сто рублей - не деньги, тысяча километров - не расстояние", - эту знаменитую дальневосточную истину я осваивал, трясясь в стареньком, грохочущем автобусе, двигавшемся по направлению ("направлениями" артисты называли отечественные дороги) к неведомому мне городу Райчихинску).
Как правило, выезд артистов к месту проведения концерта - это пытка. Даже в Подмосковье попадались иной раз такие дороги, что выматывали душу, не говоря уж о дорогах, извиняюсь, "направлениях" Дальнего Востока.
Вез нас, как я уже говорил, старенький грохочущий автобус под названием «Кубань», который артисты называли «Фурцваген», в честь министра культуры СССР Е.Фурцевой, по велению которой это «чудо» техники было создано для нужд работников культуры в глубинке. Руль и педали этого авто располагались, как обычно, перед водителем, но ручка коробки передач находилась сбоку и сзади водителя, и тот, не отрывая взгляда от дороги, сначала должен был нащупать ее, лишь затем начинал манипулировать ею. Машина была жесткая, пыльная, убогая и небезопасная, но актерская братия мирилась с этими трудностями, считая, что лучше ехать на работу с неудобствами в «Фурцвагене», нежели сидеть дома на мягком диване, но без заработка.
Вот с такими мыслями я въезжал теплым летним вечером в город Райчихинск в обществе двух Борисов - Штоколова и Мандруса. Нас разместили в старенькой гостинице и каждый занялся своими делами.
Я вспомнил, что на последнем концерте у меня потрескивала струна и занялся ремонтом порожка своей гитары, обрабатывая его напильником. При этом я неосторожно коснулся напильником струн, оставив на них едва заметные царапины. Поругав себя за небрежность, я успокоился, подумав, что такие струны выдержат все.
А струны были действительно превосходными. Такие струны я впервые увидел и услышал у испанского гитариста Н.Альфонсо во время его гастролей в Москве. Тонкие три струны были черного цвета, и их звучание было плотным и ярким. Басы же были обвиты золотистой канителью, и их толщина была значительно меньше толщины тех струн, на которых играли все мы, и это облегчало процесс игры в низком регистре. Назывались эти струны «Lа Ве11а», и я поставил себе задачу стать обладателем таких же замечательных струн.
По тем временам незабываемых лет эпохи развитого социализма это было весьма непросто, так как в свободной продаже их не было, а производились они в Америке. Через знакомых, бывающих за рубежом, мне удавалось иногда заполучить желанный комплект и на моей гитаре красовались именно эти струны, что вызывало любопытство и зависть коллег иногда до такой степени, что они захаживали ко мне, чтобы посмотреть и поиграть на них.
Освободившись от забот, я решил навестить Мандруса.
Борис Яковлевич -интеллигентнейший, деликатнейший, с большим чувством юмора человек был одним из лучших пианистов - аккомпаниаторов Москонцерта. Широкую известность он приобрел за годы своей работы с К.И.Шульженко, за что артисты звали его «Шульженкин». Помимо этого, что немаловажно, из-за его доброго нрава с ним было легко работать и общаться.
Он сидел за столом, уныло подперев голову руками. Я спросил его: «Что с Вами, Борис Яковлевич?» Он посмотрел на меня с какой - то смесью грусти и озорства и ответил: «Мне очень жаль себя. Зачем черт занес нас в эту глухомань? Тут даже фортепиано не всегда есть», - и он кивнул в сторону старенького аккордеона.
Дело в том, что еще во фронтовых бригадах Борис Яковлевич играл на аккордеоне и теперь, по прошествии стольких лет, это умение нас очень выручало в случаях, когда на месте концерта либо стояло какое-то разбитое вдребезги фортепиано, исторгающий жуткие звуки, либо, что еще хуже, не было никакого. Надо сказать, что Борис Яковлевич весьма уверенно исполнял роль аккордеониста.
«То ли были времена, когда я играл с Клавдией Ивановной», - продолжал он, «Большие города, лучшие залы, великолепные номера в гостиницах.
Помню премьеру "Вальса о вальсе". Мы много репетировали, переиначивали, но ничего не получалось, и мы боялись показать его публике. Наконец,
Клавдия Ивановна решилась, и мы впервые исполнили это произведение в каком - то роскошном зале при огромном стечении народа. Когда отзвучали последние аккорды, воцарилась невообразимая тишина, что мы испугались, не сразу поняв, в чем дело. Затем раздался такой шквал аплодисментов, что мы вынуждены были повторить "Вальс о вальсе" несколько раз».
В этот момент в открытое окно влетела летучая мышь. Не знаю, что взбрело мне в голову, но я, закрыв окно, решил ее поймать. Однако она ловко уворачивалась от моих рук. В самый последний момент, когда казалось, что я схвачу ее, она ловко меняла направление движения и уходила в сторону. В комнате поднялась кутерьма. Борис Яковлевич, закрывая лысую голову руками, кричал: «Левка, оставь ее, она запутается у меня в волосах!» Наверное, это была его очередная хохма». Я же решил, не давая ей приземлиться, обессилить ее, поймать и разглядеть, как она выглядит. Наконец, бедное существо в изнеможении упало на пол, и я увидел маленькое, страшненькое, худенькое, волосатое, тяжело дышащее создание с блестящими черными глазками. Разочарованный, я еще раз внимательно осмотрел животное и, взяв его в руки, выпустил в окно. Так завершилось наше вечернее развлечение, и нам предстоял концерт... где бы Вы думали? На Райчихинской студии... телевидения! Это было "что-то", ибо город Райчихинск с трудом можно было найти на карте и он не был даже районным центром. Тем не менее, местные энтузиасты собрали из устаревшего оборудования с Хабаровского телецентра свою, местную телестудию.
Мы с нетерпением ждали момента, когда можно будет увидеть своими глазами это чудо человеческой изобретательности. И вот мы на месте: cтудия занимала небольшую комнату, заставленную аппаратурой начала 60-х годов. Нас предупредили, что будет очень жарко, когда включат рабочее освещение, поэтому ведущий после объявления и я после исполнения своего номера должны сразу же покинуть студию. Для пробы включили полное освещение: моментально стало жарко, как в парилке. Гитара моментально расстроилась, и через минуту рубашка уже прилипала к телу. В такой обстановке Штоколову и Мандрусу предстояло находиться около часа. Опытнейшие и блестящие артисты, они сразу же превосходно повели дело. Жара-не холод, связки и пальцы не стынут, играть и петь можно, хотя и не очень удобно. Приближалось мое время выхода в эфир. Распаренные артисты вывалились из студии: «Давай, Лева!», - и я приступил к исполнению своих обязанностей. Соло сыграл нормально, иногда по ходу игры подтягивая струны, расстраивающиеся под палящими колбами первобытных светильников. Зашел в «парилку» Штоколов, и я начал ему аккомпанировать. Скользили пальцы, рубашка пропиталась потом, но нам удалось исполнить первый романс без особых проблем.
Второй романс, помню, был «Утро туманное». Так же как и всегда, после вступления гитары полилась прекрасная мелодия. Когда говоришь о пении Бориса Штоколова, то мало сказать, что он хорошо поет. Нет, он рассказывает, повествует и то, что он творит, становится эпическим действом.
Я заметил, что пение Штоколовым какого-либо романса занимало время гораздо большее, нежели исполнение того же романса другим вокалистом, и таким образом, если для репертуара одного отделения какой - либо певец набирал более десятка романсов, то Штоколову хватало для этой цели пяти или шести. Его исполнение начиналось как течение ручья, постепенно расширялось, словно подобные ручьи сливались воедино, превращаясь в реку, которая, набирая силу, становилась все более полноводной и, наконец,спокойно и мощно, неудержимым потоком, преодолевая огромные пространства, вливалась в океан душ потрясенных слушателей.
Так было и на этот раз. Уже был пропет первый и второй куплет. Вдохновение Штоколова передалось и мне, и я, пытаясь быть достойным своего великого партнера, приступил к проигрышу после второго куплета. Этот проигрыш я специально проработал с тем, чтобы уйти от шаблонного решения, используя гармонические и апликатурные выразительные средства. Захваченный исполнением, забыв про жару и скользкие пальцы, я заиграл проигрыш, как вдруг лопнула первая струна. Сколько лет прошло, я до сих пор помню, как в контрольном мониторе, поблескивая, медленно и ритмично раскачивается лопнувшая струна, как невозмутимо Штоколов, скося на меня взгляд, наблюдает за тем, что я предприму.
Мне удалось сделать вид, что ничего особенного не произошло, и свои четыре такта я провел, обыгрывая гармонические обороты проигрыша, причем последний аккорд мне пришлось воспроизвести, из - за отсутствия первой струны в верхней позиции, с чем мысленно я и поздравил себя, так как на второй струне нужная нота звучала более певуче и выразительно. Тут же я решил, что и впредь буду играть подобным образом. Исполнение романса завершалось. Как обычно, Штоколов сделал широкий, жест руками, слегка закинув голову и, прикрыв глаза, филировал последние затухающие звуки, а я уже предвкушал эффект от только что придуманного окончания, как вдруг лопнула вторая струна. Штоколов вздрогнул и уставился на меня, и я, к своему ужасу, увидел в контрольном мониторе, как, жирно поблескивая, раскачиваются в разном ритме отлично видимые на ярком экране две черные лопнувшие струны. Инстинктивно я дернул пятый бас, что и означало окончание романса...
На следующий день мы опять тряслись в автобусе в новом «направлении».
Штоколов, как обычно, был погружен в себя. Мандрус листал местную газету. Я же вспоминал то неумелый ремонт гитары, нарушивший целостность струн, то нелепую ловлю летучей мыши, то студию, созданную в такой глуши руками энтузиастов. Тут раздался голос Мандруса: «Послушайте, что пишут о вчерашнем концерте!»
«Во время исполнения от жары в студии у гитариста лопнули две струны, но мастерство столичного музыканта позволило ему доиграть на оставшихся струнах».
«Фурцваген» потряс гомерический хохот. 21.02.05.
file:///C:/DOCUME%7E1/abc/LOCALS%7E1/Temp/msohtml1/01/clip_image002.jpg
Помощь
